Нора Адамян - Девушка из министерства [Повести, рассказы]
Рузанна пошла к выходу, где художник, к ее удивлению, мирно беседовал с Баблоевым.
До конца дня Грант просидел в отделе капитального строительства. С совещания заместитель министра уехал прямо домой. Сообщили, что он будет в министерстве к семи часам. Рузанна и Грант решили его дождаться.
Уборщицы, неслышно двигаясь в войлочных туфлях, привели все в порядок. В комнату заглянул комендант и скрылся. Непривычно тихо стало в опустевшем учреждении.
Рузанна позвонила домой и предупредила, что задержится.
— Вас тоже целый день не было дома, — напомнила она Гранту.
Художник, склонившись над столом, штриховал лист бумаги.
— У нас нет телефона. Да никто и не будет обо мне беспокоиться.
Рузанна покачала головой.
— Это грустно.
— Это прекрасно! — воскликнул Грант.
— Значит, вас никто не любит.
— Сестра и мальчишки любят. — Он сказал это улыбаясь. — Неужели вы тоже думаете, что любовь выражается словами: «Куда пошел?», «Когда придешь?», «Смотри, не опаздывай!», «Имей в виду, я не буду обедать, я не усну, пока ты не вернешься!» И вот человек весь связан, спеленат, удушен любовью.
— Но ведь когда любишь, естественно беспокоиться!
— О чем? — Грант протянул к ней руку. — О чем? Отнимут любовь? Тогда она немногого стоит. Или любовь попадет под трамвай? Но ведь это так редко случается.
Рузанна рассмеялась.
— У меня мало опыта в этих вопросах.
— Я знаю, — просто сказал Грант.
И ей стало неловко. Она подумала: «Ведь я старше его на восемь лет…» Но слушать его было интересно. Еще ни с кем не говорила она о таких вещах.
— Любовь можно сберечь — я в этом убежден. И не только любовь мужчины и женщины — всякую. Она охраняется радостью, доверием и прощением.
— Нет, — горячо возразила Рузанна, — не прощением. Прощать нельзя.
— Именно, в первую очередь, прощением, — перебил ее Грант. — Я знаю, о чем вы думаете. Измена, предательство — я не об этом. Это сложно и в каждом случае — по-разному. Я говорю о том, что каждая любовь ежедневно нуждается в маленьком прощении. Лишнее слово, неловкое движение, разное отношение к людям, к природе… Наконец, кривой палец, жесткие волосы…
Он указал на свой искривленный мизинец.
Рузанна, смеясь и волнуясь, тронула его голову. Волосы не были жесткими…
Очень резким показался переход от темной комнаты к ярко освещенному кабинету Апресова, от разговора о невещественном, скрытом — к обычной деловой бёседе.
Но тут Рузанна чувствовала себя гораздо увереннее. Она знала, что Апресов считается с ее мнением, и только боялась спрашивать себя, движут ли ею в эту минуту интересы дела или какие-то личные чувства.
Сущность дела она изложила сухо и коротко.
— А это не причуды гения? — Спросил Апресов. — Деньги же полетят.
Рузанна положила перед ним смету.
Апресов откинулся в кресле.
— Я слышал, в Тбилиси был в прошлом веке художник, за бутылку вина писал — на жести, на картоне, на куске дерева. Вывески для духанов писал. Сейчас эти его вывески — на вес золота. Шедевры. А мы, понимаете, нянчимся…
Он наклонился над бумагами.
— Сетка Рабица… Ну что ж, лучший выход. Но ведь дорого. Деньги-то государственные.
Сетка Рабица — тонкий проволочный каркас, на который накладывался раствор штукатурки, — стоила дорого. Но невозможно было прийти к Гранту с отказом. В мире должен был появиться его Арарат.
Лишнего говорить не следовало.
— Художник, — Рузанна назвала прославленное имя, — рекомендовал Еноку Макаровичу для этой работы своего ученика.
Она замолчала. Апресов еще думал.
— Ну, просто рука не поднимается, — сказал он. А затем решительно наложил резолюцию и протянул Рузанне бумагу.
— Посмотрим, будет ли это стоить бутылки вина, которая вызывала к жизни шедевры…
Чуть морозило. Над городом дрожали яркие неоновые огни. Рузанна и Грант бесцельно бродили по улицам, потому что им не хотелось расставаться. Снова и снова они вспоминали все события, этого тревожного дня и заключительный разговор с Апресовым, который Рузанна пересказала художнику во всех подробностях.
В темных воротах внезапно притихший Грант вдруг наклонил свое лицо к лицу Рузанны. Она увидела, как дрожат его губы, почувствовала запах табачного дыма и одеколона. Грант поцеловал ее — сперва нежно, чуть касаясь губами, потом крепче.
У него были широкие плечи. Рузанна не думала, что это может быть так отрадно — положить голову на плечо мужчины.
Ей казалось, что нужны какие-то слова. Но Грант еще и еще раз поцеловал ее.
Она погладила его волосы — нет, они не были жесткими, — прижалась лицом к его лицу, потом быстро оттолкнула и убежала в дом.
* * *Как можно было столько жить, не зная настоящего счастья! О чем она думала раньше, ложась в постель или просыпаясь по утрам? Для чего раньше были красивые платья, туфли, духи?
Ашхен Каспаровна удивлялась:
— Ты позавчера купалась и опять моешь голову?
Или:
— Это платье совсем чистое. Шерсть нельзя так часто стирать.
Но волосы от мытья делались блестящими, пушистыми. Каждый день Рузанне хотелось надеть на себя что-нибудь новое, красивое, а если не новое, то хоть свежее, выстиранное, отглаженное.
Она встречала Гранта в обеденный перерыв, после работы или вечером.
Иногда он приходил в министерство, заглядывал в комнату. И Зоя, которая сидела напротив дверей, кивала Рузанне — художник пришел.
Меньше всего Рузанна любила встречи в учреждении. Здесь нельзя было ни задержать руку в широкой прохладной ладони Гранта, ни тронуть его растрепанные волосы. Надо было разговаривать с ним, как с чужим, а это становилось все труднее.
Первый раз Рузанна привела его домой неожиданно. Как-то после работы она заглянула в будущее кафе. Грант уже перенес сюда большой ящик с красками, множество пузырьков, банок, тряпок — целое хозяйство.
Рабочие закончили новую штукатурку. Грант часами висел на лестнице, размеряя стену. Ему не терпелось начать работу. В помещении было темно, и Рузанна едва разглядела одинокую фигуру у деревянных козел. Грант стоя ел пахнущую чесноком колбасу. Хлеб лежал на досках, заляпанных известковым растворам.
Художник пошел ей навстречу. Он казался заброшенным ребенком.
— Что, у тебя дома обеда нет?
— А может, и нет, — ответил Грант. — Аник сегодня во второй смене — значит, накормила мальчишек часа в три. После них мало что остается.
Рузанна, верная традициям своей семьи, где конфетку, если она была одна, делили на три части, возмутилась:
— Уж сестра могла бы подумать о тебе…
У Гранта сузились глаза.
— Про Аник — ни слова. Аник была мне матерью, когда я в этом нуждался. А сейчас у нее мальчишки. Так и должно быть.
Он снова улыбнулся.
Рузанна предложила:
— Пойдем к нам обедать…
И с тех пор Грант стал бывать у них почти ежедневно.
Спокойное равнодушие, с которым приняли художника в доме, точнее всего показывало Рузанне, что родители не допускают и мысли о каких-либо серьезных отношениях между ними.
После обеда Ашхен Каспаровна просила:
— Грант, ты у нас самый молодой, принеси-ка свежей воды.
Отец бесцеремонно говорил:
— Разберись, дочка, в сметё, а товарищ художник пока газеты посмотрит.
И вечер, который Рузанне больше всего хотелось провести с Грантом, она просиживала над потрепанными сметами совхозного строительства.
У ревности более зоркое зрение. Дядя Липарит хмурился. Входя в дом, осведомлялся:
— Этот, как его, художник… опять здесь?
Раз за обедом он спросил у Гранта:
— Рисуете?
— Бывает, — ответил Грант.
— Цветочки?
— И это можем, — спокойно подтвердил художник.
— Можете, — согласился дядя Липарит. — Бывал я на ваших выставках. Все букетики да арбузы. На большие дела вы не посягаете.
Вмешался отец:
— Что ты хочешь, Липарит? Наш художник еще человек молодой. Придет время, он себя покажет.
— Они все до сорока лет молодые, — непримиримо отрезал дядя Липарит. — Люди в двадцать лет уже умирали за них.
Он сам почувствовал тяжесть этих слов, поднялся из-за стола и принялся ходить по комнате.
— Помню, через нашу деревню дашнаки человека вели. У каждого дома останавливались, опрашивали: «Кто ты?» Отвечал: «Большевик». Трах! — наганом по лицу. На площади ему язык отрезали. Глумились: «Большевик?» Он уже сказать не мог, только головой: «Да, да!» После этого я большевиком стал. Так какого черта ты цветочки рисуешь? Ты нарисуй картину — у человека язык отрезали, а он все равно кричит свою правду. Пусть люди задумываются, как надо жить. Можешь?
— Нет. Не могу, — сказал Грант.
— A-а, не можешь! Когда наши футболисты тбилисской команде проиграли, тем оправдывались, что тбилисцев шоколадом кормили, а наших будто бы нет. Тебя тоже шоколадом не кормили? Не учили? Условий не создали?
